– Кто вы такие? – спросил Тень. – Что вы такое?

Звери шуршали ногами по песку. Волны яростно обрушивались на темный ночной берег и рассыпались в водяную пыль.

Среда подвел поближе к Тени своего волка – который превратился теперь в огромную угольно-черную зверюгу с зелеными глазами. Скакун Тени шарахнулся от твари, но Тень погладил его по загривку и шепнул: не бойся. Тигр яростно хлестал себя хвостом по бокам. Тени показалось, что где-то рядом, за песчаными дюнами, крадется параллельным с ними курсом еще один волк, брат-близнец этого, и тут же исчезает из вида, стоит только повернуться в его сторону.

– Что, узнаешь меня, Тень? – спросил Среда. На волке он сидел, высоко вскинув голову. Правый его глаз сверкал и переливался в лунном свете, левый был слеп. На нем был плащ с объемистым, едва ли не монашеским капюшоном, и лицо его белело из черной прорези капюшона. – Я обещал тебе сказать, как меня зовут по-настоящему. Так слушай же теперь. Меня зовут Тот-Кто-Рад-Войне, Грим зовут меня, Налетчик и Третий. Я Одноглазый. Высоким кличут меня, и Догадой. Я Гримнир, и Капюшонник – тоже я. Я Отец Всех, и я – Гондлир Держатель Жезла. Имен у меня столько же, сколько на свете ветров, а прозваний не меньше, чем существует способов свести счеты с жизнью. Вороны мои – Хугин и Мунин, Мысль и Память; волки мои – Фрэки и Гэри; а конь мой – виселица.

Два призрачно-серых ворона, похожих на полупрозрачные шкуры птиц, сели Среде на оба плеча и тут же погрузили клювы ему прямо в голову, будто пробовали на вкус его мозг, а потом сорвались – оба – и улетели прочь.

Чему теперь мне верить? – подумал Тень, и откуда-то из самых дольних глубин мира, на густой басовой ноте пришел голос и дал ему ответ: Верь всему.

– Один? – произнес Тень, и ветер тут же сорвал это слово с его губ.

– Один, – прошептал в ответ Среда, и грохота океанских валов, набегающих на берег скелетов, не хватило, чтобы заглушить этот его шепот. – Один, – повторил Среда, катая слово во рту и пробуя на вкус. – Один! – торжествующим тоном взревел Среда, и вопль его раскатился от горизонта до горизонта. Имя набухло и заполнило собой мир – как грохот крови у Тени в ушах.

А потом, будто во сне, они уже не ехали к стоявшим на далеком холме палатам. Они оказались у самой стены, и скакуны их уже стояли у крытой коновязи.

Палаты оказались огромными, но особой изысканностью конструкции и пропорций не отличались. Бревенчатые стены, камышовая крыша. В центре обширной залы горел огонь, и дым ел Тени глаза.

– Нужно было собраться в моей голове, а не в его, – проворчал, встретившись с Тенью глазами, мистер Нанси. – Там было бы куда теплее.

– А мы у него в голове?

– Более или менее. Это Валаскьяльв. Древние его палаты.

Тень с облегчением отметил про себя, что Нанси снова превратился в прежнего старика в желтых перчатках, хотя в отблесках горевшего посреди зала пламени тень его билась, корчилась, металась и принимала формы далеко не всегда человеческие.

Вдоль бревенчатых стен тянулись деревянные скамьи, а на скамьях сидели – или стояли рядом с ними – люди, человек десять. Друг от друга они держались на почтительном расстоянии, и компания была довольно пестрая: темнокожая почтенного вида женщина в красном сари, несколько потрепанного вида бизнесменов, и еще кто-то, кого Тень из-за огня никак не мог как следует разглядеть.

– Где они все? – с яростным шепотом обернулся к Нанси Среда. – Ну? Где они? Нас тут должен быть не один десяток. Нас тут должны быть сотни!

– Приглашать публику – это было по твоей части, – пожал плечами Нанси. – По мне, так удивительно, что здесь вообще хоть кто-то собрался. Как ты думаешь, не рассказать ли мне байку для затравки?

Среда затряс головой.

– И думать не моги.

– Вид у них не больно радостный, – продолжил Нанси. – А добрая байка – прекрасный способ завоевать симпатии публики. А барда подходящего, чтобы спел им что-нибудь, у тебя, насколько я понимаю, при себе нет.

– Давай без баек, – сказал Среда. – Не время сейчас. Время травить байки придет позже. А сейчас не стоит.

– Не стоит. Ну и ладно. Я просто выступлю у тебя на разогреве, – и с этими словами мистер Нанси вышел вперед, поближе к очагу, с широкой радостной улыбкой на лице.

– Я знаю, о чем вы все сейчас думаете, – сказал он. – Вы думаете: с чего это Компэ Ананси взбрело в голову заговаривать нам зубы, когда Отец Всех затащил нас сюда, точно так же, как и самого Компэ Ананси он тоже сюда затащил? И знаете, что я вам на это скажу: иной раз порядочным людям не грех кое о чем и напомнить. Когда я вошел в этот зал и оглянулся вокруг, я подумал: а где все остальные? А следом мне пришла в голову еще одна мысль: нас мало, а их много, и поэтому мы слабее, чем они, – но именно это и позволяет нам надеяться на победу. Знаете, как-то раз, давным-давно, я встретил у водопоя тигра: орешки у него были – самые большие, какие только могут быть у зверя, и когти самые острые, и два передних клыка были длинные как сабли и острые как бритва. И я сказал ему: братец Тигр, пока ты плаваешь, давай я пригляжу за твоими орешками. Он ими так гордился, своими орешками. И вот он прыгнул в воду, а я прицепил его тигриные орешки, а ему оставил свои, крошечные, паучьи. А потом – знаете, что я сделал потом? Я удрал оттуда, и бежал так быстро, как только мои длинные паучьи ножки могли меня носить. И я не останавливался, пока не добежал до соседнего города. И там увидел Старого Макака. Классно выглядишь, Ананси, сказал мне Старый Макак. А я ему на это: а знаешь, какую песенку сейчас поют все на свете, в том городе, откуда я? – Какую песенку они поют? – спрашивает он меня. Очень смешную, говорю я. И тут я начал приплясывать и петь:

И тут Старый Макак покатывается со смеху, и держится за бока, и топочет ногами, а потом тоже начинает припевать: Орешки тигра, да-дада, Я съел орешки тигра, – и щелкает пальцами, и крутится вокруг себя на двух своих ногах. Какая классная песня, говорит он мне, пойду ее спою всем своим друзьям. – Давай-давай, говорю я, а сам кидаюсь бежать обратно к водопою. А там, у водопоя, ходит тигр, взад-вперед по берегу, и хвост у него крутится змеей и хлещет по земле, а уши и шерсть на загривке торчат так, что просто ужас, и на каждую проползающую мимо букашку он клацает своими зубами-саблями, а глаза горят оранжевым пламенем. И на вид он весь такой огромный, злой и страшный, но между ног у него болтаются самые маленькие на свете орешки, в самом наималюсеньком, крошечном, сморщенном черном мешочке, какой только есть на свете. Послушай, Ананси, говорит он, как только замечает меня. Мы вроде договаривались, что пока я плаваю, ты будешь охранять мои яички. Но когда я вылез из воды, на всем берегу не оказалось ровным счетом ничего, кроме этих вот дурацких, сморщенных, черных, никуда не годных и никому не нужных паучьих орешков, которые сейчас на мне. Я сделал все, что было в моих силах, говорю я ему, но что я мог поделать с этими макаками, которые пришли невесть откуда и слопали твои орешки, а когда я попытался их прогнать, они мне самому оторвали орешки, мои маленькие черные орешки. И так мне стало стыдно, что я убежал. Ты врешь, Ананси, говорит мне тигр. И за это я выпущу и съем твои кишки. Но тут он слышит, как макаки идут из города своего к водопою. Дюжина радостных таких макак, и они все как есть скачут по дорожке, щелкают пальцами и поют во всю глотку: